ОТЕЛЛО: концепция образа Отелло у Пушкина

«Отелло»:
концепция образа Отелло у Пушкина

Пушкин лично воспринял трагическую историю шекспировского мавра. Возможно, этому способствовало семейное предание, согласно которому муки ревности шекспировского героя испытал прадед поэта Абрам Петрович Ганнибал (о чем Пушкин напомнил в незаконченной повести «Арап Петра Великого», 1827–1829). Не стоит забывать, что и сам Пушкин обладал ревнивым и вспыльчивым нравом. Можно только догадываться о тех глубоких внутренних переживаниях Пушкина, когда он замечал знаки внимания, оказываемые супруге Наталье Николаевне Императором Николаем I, или ухаживания за его женой со стороны светской молодежи. Его ревностное отношение к чести собственной жены стало причиной гибели на дуэли («Погиб поэт! — невольник чести»)[1].

Образ шекспировского мавра живо интересовал Пушкина. Так, Б. Л. Модзалевский, исследуя библиотеку Пушкина, обнаружил перевод «Отелло» И. И. Панаева, который был издан в 1836 году[2]. Надписанная переводчиком книга сохранилась в библиотеке Пушкина. Пьеса в переводе И. И. Панаева была представлена публике 21 декабря 1836 года на бенефисе Я. Брянского в Александринском театре. Музыку к этому спектаклю написал В. Ф. Одоевский, который скрылся под хорошо известным Пушкину псевдонимом «аббат Ириниус»[3].

Конечно, личный аспект имеет большое значение в творчестве любого художника, но не следует его и преувеличивать.

Образ Отелло встречается у Пушкина не только в связи с внутренними переживаниями, но и в размышлениях о русской и мировой литературе. Так, в черновой заметке «О народности в литературе» (1826) Пушкин приводит творения великого английского драматурга как достойное воплощение народности. Как и многие замечания Пушкина, мысль поэта парадоксальна. Отмечая заимствования Шекспира, Веги, Кальдерона, Ариосто, Расина из поэзии разных времен и народов, Пушкин предлагает считать их народными: «Но мудрено отнять у Шекспира в его Отелло, Гамлете, Мера за меру и проч. достоинства большой народности. Vega и Калдерон поминутно переносят во все части света, заемлют предметы своих трагедий из италья<нских> новелл, из франц.<узских> ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую <царевну>. Траг<едии> Расина взяты им из древней <истории>» (XI, 40). Как известно, источником знаменитой трагедии Шекспира «Отелло» была новелла Чинтио «О венецианском мавре», но заимствованный драматургом образ органично прижился на литературной почве ренессансной Англии.

Для Пушкина чужестранные герои могут обладать «достоинствами великой народности», в то время как народность может отсутствовать в сочинениях на национальные сюжеты: «Напротив того, что есть народного в Ро<ссиаде> и <Петриаде кроме имен>, как справедливо заметил <кн. Вяземский>?» (XI, 40).

Другое проницательное замечание по поводу Отелло Пушкин высказал в крошечной заметке, седьмой по счету[4], в которой он сопоставил шекспировского Отелло и вольтеровского Орозмана из «Заиры». Поэт дал свой ключ к разгадке тайны шекспировского героя: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив. Вольтер это понял и, развивая в своем подражании создание Шекспира, вложил в уста своего Орозмана следующий стих:

Je ne suis point jaloux ... Si je l'étais jamais!..» (XII, 157)

Перевод: «Я совсем не ревнив... Если б я был ревнивым!» Вольтер в свое время находился под сильным влиянием Шекспира[5].

Заметки Пушкина об Отелло (VII) и о Шейлоке, Анджело и Фальстафе (XVIII) были впервые опубликованы в «Современнике»[6].

Б. В. Томашевский предположил, что это сравнение героев Шекспира и Вольтера было подсказано Пушкину «возникшим во французской критике обсуждением вопроса о судьбе “Отелло” во французской драматургии в связи с переводом А. де Виньи (1829); как известно, «Заира» была первой попыткой приспособления сюжета «Отелло» на французской сцене»[7].

М. П. Алексеев объяснял появление этой заметки не старыми симпатиями поэта к Вольтеру, а новыми успехами Пушкина в овладении подлинным текстом Шекспира[8]. Исследователь также вспоминает пушкинский ответ на критические замечания по поводу поэмы «Полтава», когда поэт, возражая возмущенному критику, заявлявшему, «что отроду не видано, чтоб женщина влюбилася в старика», отвечал, что «любовь есть самая своенравная страсть» и наряду с примерами из жизни и преданий приводит чисто литературный аргумент: «А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?»  (XI, 158). Интересно, что примеры шекспировского понимания непредсказуемой природы люовных отношений стали для Пушкина определенным эталоном и критерием как в полемических спорах, так и при создании его собственных творений. Тот же пример из Шекспира мы встречаем в импровизации итальянца во второй главе «Египетских ночей» (1835), в стихах, «сохранившихся в памяти Чарского»:

Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.

(VIII, 269)

Превратности любви (ее своеволия) становятся оправданием свободы творчества.

Отмечая особую популярность, которой в середине 30-х годов XIX века пользовалась пьеса «Отелло», М. П. Алексеев приводит в качестве примера два стихотворения И. И. Козлова «Романс Дездемоны» и «К тени Дездемоны», которые вышли в «Северных цветах» в 1830–1831 гг. Сюжет из шекспировского «Отелло» пересказан в стихотворении Э. Легуве «Последний день Помпеи», которое в 1836–1837 г.г. перевел А. И. Полежаев[9].

Любовь стареющего мавра к молодой белой женщине отразилась и в сюжете «Арапа Петра Великого» (1827–1829). Исследователи чаще обращали внимание только на автобиографичность романа и его связь с традицией Вальтера Скотта[10], тогда как Л. И. Вольперт резонно полагает: «Образ Отелло значим для всех планов “Арапа Петра Великого” — автобиографического, исторического, психологического. Занимательно, что мысль о литературной обработке жизнеописания Ганнибала приходит к Пушкину в момент кульминации его увлечения Шекспиром. Думается, уже тогда в сознании поэта за фигурой прадеда возник образ шекспировского мавра»[11]. В доказательство своих наблюдений исследовательница отсылает нас к отрывку 1824 года «Как жениться задумал царский арап». Ключ к разгадке образа Арапа Л. И. Вольперт видит в пушкинской характеристике шекспировского мавра[12]: «Шекспир, создавая Отелло, как будто угадал исторического двойника своего героя в далекой России. Жизнь вымышленного персонажа удивительным образом пересеклась со многими сторонами биографии Абрама Ганнибала. Отелло, как и Ганнибал, — черный, мавр, он, как и тот, царственного происхождения, полководец на службе чужой и далекой страны, знавший трагические переломы судьбы, женившийся на белой женщине и испытавший яростные приступы ревности»[13].

Между тем, исследователи не раз отмечали, что, пересказывая жизнь прадеда, Пушкин далеко не буквально следил за точностью излагаемых исторических фактов и даже сознательно изменял их[14]: «Подобно многим пушкинским персонажам, образ Ибрагима синтетичен, — считает Л. И. Вольперт. — В нем проглядывают одновременно черты исторической личности — прадеда поэта, светского человека пушкинской поры, самого поэта и, как нам представляется, черты Отелло. Пушкин уловил секрет мастерства Шекспира, сумевшего наградить немолодого мавра неотразимым обаянием. Самое главное в Отелло — его способность к героическому деянию»[15]. Исследовательница отмечает очевидное сходство судеб героев: «Отелло помещен Шекспиром в кипящую атмосферу Венеции, сражающейся с турками. Венецианская республика показана как государство нового типа: ломаются привычные средневековые нормы, возникают новые представления о справедливости, законности, правах личности. Дож, не колеблясь, в трудную минуту ставит во главу флота черного мавра. Параллель со сражающейся со шведами Россией, напоминающей «огромную мастеровую» (VIII, 13), напрашивается сама собой. Ибрагим счастлив участвовать во всех преобразованиях Петра, так же как Отелло в сражениях Венеции»[16]. Подобные параллельные места в шекспировской пьесе и пушкинском романе очевидны в психологически верном изображении зарождения любви и развития отношений черного арапа и белой женщины, в теме ревности.

Конечно, для своего воспитанного по всем светским канонам предка Пушкин выбирает совсем другую цивилизованную модель поведения, но, как справедливо указывает Л. И. Вольперт, тема ревности в романе имеет автобиографический характер. «Эта тема нашла отражение в пушкинской лирике середины двадцатых годов («Простишь ли мне ревнивые мечты», 1823; «Сожженное письмо», 1825), в выборе для перевода отрывка из «Orlando Furioso» Ариосто (1826), в котором Орландо охвачен приступом ревности к Мавру Медору. Пушкинисты задавались вопросом, почему из большой поэмы Пушкин выбрал именно этот отрывок и именно в это время. Можно предположить, что тема ревности к сопернику–мавру отвечала автобиографическому интересу и замыслу романа о Ганнибале»[17]. О том, стала ли эта роковая черта характера великого русского поэта причиной его трагической гибели, можно поспорить, но очевидно, что Пушкин воспринимает близкую по духу шекспировскую традицию, углубляет и укрупняет ее, создает свою оригинальную концепцию прозы.

Еще более «странным сближением» судьбы поэта с его интерпретацией образа Отелло может показаться то, что во всей истории, предшествовавшей дуэли с Дантесом, сам Пушкин был не менее доверчив, чем шекспировский герой.

В свое время Б. П. Городецкий соотнес замечание Пушкина об истинной природе мотивации Отелло со словами Сальери:

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!... (VII, 124)

Б. П. Городецкий отметил характерную особенность зрелого творчества Пушкина, когда русский поэт занялся переосмыслением занимавших его сюжетов и вечных образов мировой художественной культуры. Взяв из европейской литературы самые достойные образцы художественного творчества, Пушкин не становится ни завистником, ни ревнивым подражателем, а достойным соперником, продолжающим и преображающим великую традицию. Именно поэтому его Сальери, Моцарт, Анджело и даже Отелло –– не заимствованные типы, а оригинальные создания русского гения.

Лит.: Захаров Н. В. Концепция образа Отелло у Пушкина // Шекспировские штудии III: Линии исследования: Сборник научных трудов / отв. ред. Н. В. Захаров, Вл. А. Луков ; Моск. гуманит. ун-т. Ин-т гуманит. исследований. М. : Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2006. С. 56–65.

Н. В. Захаров 

 [1] Цит. по: Лермонтов М. Ю. Смерть поэта («Погиб поэт! — невольник чести...») // Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель, Ленингр. отд-ние, 1989. Т. 2. Стихотворения и поэмы. С. 7–9.

[2] Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина : (Библиографическое описание) : Отд. отт. из изд. «Пушкин и его современники», вып. IX–X. СПб. : Тип. Имп. Акад. наук., 1910. С. 115. (№ 424).

[3] См.: Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие. М.: Музгиз, 1956. С. 556–557.

[4] См.: Соловьева О. С. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 года. Краткое описание. М. ; Л., 1964. С. 41 (№ 1134).

[5] Подробнее см.: Томашевский Б. В. Пушкин и народность // Пушкин и Франция. Л.: Советский писатель, 1960. С. 13–14.

[6] См. Современник. Т. VIII. № 4, 1837. С. 226; 234–236.

[7] Томашевский Б. В. Указ. соч. С. 14.

[8] Алексеев М. П. Пушкин и Шекспир // Пушкин. Сравнительно-исторические исследования.Л.: Наука, 1972. С. 268.

[9] Там же. С. 266.

[10] Там же.

[11] Вольперт Л. И. Пушкин и Стендаль. К проблеме типологической общности // Пушкин: Исследования и материалы. Т. XII. Л.: Наука, 1986. С. 213–214.

[12] «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив» (XII, 157).

[13] Вольперт Л. И. Указ. соч. С. 214.

[14] См.: Леец Г. Абрам Петрович Ганнибал. Таллин: Ээсти раамат, 1980; Телетова Н. К. Забытые родственные связи А. С. Пушкина. Л.: Наука, 1981.

[15] Вольперт Л. И. Указ. соч. С. 214.

[16] Там же.

[17] Там же.

Назад